Я выучил назубок статью, посвященную
Зоилу в Роберовом “Словаре имен соб-
ственных”: “Зоил (греч. Zoilos). Древне-
греческий софист (р. в Амфиполисе или
Эфесе в IV в. до н.э). Известен в основном
своей яростной злобной критикой Гомера,
за которую получил прозвище Homeromastix
(Бич Гомера). Считается, что это и было
названием его опуса, где он пытался дока-
зать, опираясь на доводы здравого смысла,
абсурдность гомеровского шедевра”.
Похоже, это имя вошло в разговорный
язык, став нарицательным. Например,
Гёте, вполне ясно сознававший свою гени-
альность, называл зоилами тех критиков,
что смешивали его с грязью.
В какой-то филологической энциклопе-
дии я даже вычитал, что Зоил был насмерть
забит камнями толпою добрых людей, разъ-
яренных его нападками на “Одиссею”. Вот
это, я понимаю, героическая эпоха — когда
фанаты литературного произведения спо-
собны не задумываясь укокошить осточер-
тевшего критика!
Короче, Зоил был мерзким нелепым кре-
тином. Этим и объясняется тот факт, что
никто и никогда не нарекал своего ребенка
столь странно звучащим именем. Никто —
за исключением, конечно, моих родителей.
читать дальше
В двенадцатилетнем возрасте я обнару-
жил это кошмарное омонимическое род-
ство и потребовал отчета у отца, который
отделался от меня словами: “Да кто теперь
об этом помнит!” Моя мать высказалась
еще решительней:
— Брось ты эти глупости!
— Мам, но это же в словаре написано!
— Ну если верить всему, что написано в
словарях…
— Нужно верить! — ответил я голосом
Командора.
Тогда она прибегла к другой аргумента-
ции, более изощренной и коварной:
— Он был не так уж неправ: согласись,
что в “Илиаде” много длиннот.
Невозможно было заставить ее со-
знаться, что сама она “Илиаду” не читала.
Я был совсем не против носить имя
любого греческого софиста, к примеру,
Горгия, Протагора или Зенона, чьи фило-
софские воззрения доселе вызывают у нас
интерес. Но зваться так же, как самый глу-
пый и презираемый из них, — нет, это не
сулило мне славного будущего.
В пятнадцатилетнем возрасте я взял быка
за рога, поставив себе целью сокрушить
злую судьбу: я решил заново перевести
Гомера.
В школах как раз начались ноябрьские
недельные каникулы. У моих родителей
была ветхая хибарка в чаще леса, куда мы
иногда ездили “подышать воздухом”. Я по-
просил у них ключи.
— Да что ты будешь там делать один? —
спросил отец.
— Переводить “Илиаду” и “Одиссею”.
— Но у нас и так есть прекрасные пере-
воды…
— Знаю. Но, когда сам переводишь текст,
между ним и тобой возникает гораздо бо-
лее тесная связь, чем при чтении.
— Уж не собрался ли ты оспорить своего
знаменитого тезку?
— Пока не знаю. Но чтобы судить о нем,
я должен досконально изучить творчество
Гомера.
В пятницу я приехал поездом в деревню,
а потом отшагал добрый десяток киломе-
тров до нашего домика, с волнением ощу-
щая тяжесть старого словаря и двух антич-
ных шедевров в рюкзаке за спиной.
На место я добрался поздно вечером.
В домике стоял собачий холод. Я развел
огонь в камине и угнездился возле него
в кресле, навалив на себя побольше одеял.
Холод подействовал на меня как наркоз, и я
незаметно уснул.
Очнулся я, совершенно одурманенный,
только на рассвете. В темной пасти камина
еще рдели угли. При мысли о том, что меня
ждет, я ощутил безумный восторг: мне пят-
надцать лет, в моем распоряжении целых
девять дней полного одиночества, и я на-
мерен, собрав все силы, проникнуть в суть
самого почитаемого шедевра мировой
Истории. Подбросив в камин полено, я сва-
рил себе кофе. Затем придвинул столик
поближе к огню, разложил на нем книги,
словарь и чистую тетрадь, сел и очертя
голову ринулся вперед, навстречу гневу
Ахиллеса1
.
Время от времени я отрывал глаза от тек-
ста, дабы насладиться значительностью
момента: “Прочувствуй величие своего за-
мысла!” — твердил я себе. И не уставал на-
слаждаться этой мыслью. Мое неистовое
возбуждение не ослабевало с течением
дней, напротив, — неподатливость грече-
ского слога только подстегивала ad libitum2
ощущение любовной победы высшего по-
рядка. ------
1 “Илиада”, книга первая: “Гнев, богиня, воспой, Ахил-
леса, Пелеева сына…” (Пер. Н.И. Гнедича.)
2 Здесь: неизмеримо (в букв. переводе — по желанию, как
угодно) (лат.).
Нередко я замечал, что перевожу
намного лучше в те минуты, когда пишу.
Поскольку сам этот процесс предполагает
прохождение мысли по стволу тела — а в
данном случае той его ветви, что состояла,
как мне казалось, из шеи, плеча и правой
руки, — я решил обогатить свой мозг ра-
ботой всех своих конечностей. Когда стих
упорно не давался мне, я скандировал его,
отбивая ритм ступнями, коленями, левой
рукой. Никакого результата. Тогда я начи-
нал читать его нараспев, постепенно по-
вышая голос. Опять никакого результата.
Измучившись, я шел в туалет облегчиться.
И по возвращении строфа переводилась
без всяких усилий.
Когда это произошло в первый раз,
я даже глаза вытаращил. Неужто обяза-
тельно нужно попи 2 сать, чтобы разгадать
смысл текста? Это сколько же литров
воды мне придется выдуть, пока я не пере-
веду такую уйму стихов?! И лишь позже
я уразумел, что мочеиспускание здесь ни
при чем, — важны были несколько шагов,
отделявших меня от туалета. Я уже призы-
вал на помощь ноги, теперь следовало по-
резвее двигать ими, чтобы находить вер-
ные решения. Известное присловье “дело
идет”, без сомнения, объясняется именно
этим.
Я взял за правило прогуливаться по
лесу с наступлением вечера. Раскидистые
тени деревьев и студеный воздух вселяли
в меня одну только радость: казалось, я вы-
шел на поединок с грозным великанским
воинством. Став перипатетиком1
от перевода — конечно, неумелого, школьного, —
я чувствовал, что ходьба придает моему
мозгу силу, которой ему недоставало.
---
1 Перипатетики (от греч. peripateo — прохаживаюсь) при-
надлежали к афинской философской школе, основан-
ной Аристотелем, который читал лекции своим слуша-
телям, прогуливаясь с ними в Ликее.
Вернувшись домой, я заполнял лакуны
в своем тексте.
Девяти дней мне не хватило даже на по-
ловину “Илиады”. Однако в город я при-
ехал с ощущением триумфа. Там, в лесу,
я пережил восхитительную идиллию, на-
всегда связавшую меня с Гомером.
С тех пор прошло двадцать пять лет;
увы, должен сознаться, что неспособен
вспомнить ни одной строчки из моего
опуса. Но в памяти сохранилось главное:
неистовый накал того давнего экстаза,
плодотворная энергия мозга, заработав-
шего в полную силу и призвавшего на
помощь всю силу природы, в том числе
и своей. В пятнадцать лет наш разум оза-
ряет “искра Божья”, которую очень важно
сберечь. Ибо эта волшебная вспышка, по-
добно некоторым кометам, может никогда
уже не вернуться.